В пыль приседают верблюдов горбы.

Кресло пустует индийской резьбы.

 Кисти чужой кипарисы и розы

Просалили белый как воск амвон.

 Черные Мкртичи и Мартиросы

 Сдергивают с купола тоненький звон.

Темень отпрянет песчаной бури—

 И лбы наклоняются к миниатюре

 В тоске, что когда-то умел монах

 В узорочье вписывать лазоревых птах

 Под тонконогой, с подхватами, скиньицей.

 Глазок монашеских угольки

Угодливо водят по затхлой ризнице,

Где злому поветрию вопреки

   Милостью божией не знали изъятия

 Жезлы, потиры, пелён шитье

 И кем-то подобранное вблизи распятье

И золотом охваченное копье.

За оградой сады румянят плоды,

А здесь из глиняной немочи—

Ветла, что метла, и следы у воды

Расходуют сплетен мелочи.

Скучатся где-нибудь более двух,

Вздыхают: а было ль пророчество,

 Чтобы угодников плотский дух

Обидел таким одиночеством?

Озарен ереванской турбиной,

Край и за полночь не тонет во тьме.

 Вот миновали мы приют голубиный,

Узкоокий храм Рипсимэ.

Золотые сады сардара Обвевал на лету бензин.

Так отведал я древнего дара,

Таким увидел Эчмиадзин.