Перевожу. То рассказы, то повесть, то пьеса.

Нынче и вовсе свихнулся– засел за роман.

Впрочем, сей тягостный труд не лишен интереса:

перипетии четвертого века, дурман

смертоубийства, и козни, и происки перса

и византийца, и страсти, и гнусный обман,

и, как сызвеку– в эпоху царя Арташеса

или сегодня, – усобицы в стане армян.

                        <*>

Всё им неймется. И правда, чего нам неймется?

Спорим, бранимся, скандалим, садимся на мель.

Вольному воля, да жалко, что трата эмоций,

как ни прискорбно, чревата утратой земель.

И не унять эту боль, хоть упейся пропойцей,

не протрезвиться, когда улетучится хмель;

волком бы взвыть или с истовостью богомольца

« Господи, – молвить, – да что же мы, право, в уме ль?»

                        <*>

Что нам делить- то промежду собою? С востока

горы и с запада горы, на север и юг

глянешь– всё горы да горы и змейка потока

переползает долину, ложбину и луг,

чуждая зависти, скудная вроде итога,

и обомлеешь, и на душу ляжет испуг:

не потерять бы. И только. И только. И только.

Не потерять бы. А прочее– легкий недуг.

                        <*>

Не оттого ли, когда с высоты, подлетая,

смотришь в оконце– дыханье займется и ком

в горле; она не священная и не святая,

да ведь моя же, земля- то. Пускай незнаком,

сроду в глаза не видал остальных и плутаю

в непроходимых потемках дурак дураком,

эта– моя, на которой мой век коротаю,

и о какой же мне думать и плакать по ком?